|
|
От
|
полковник Рюмин
|
|
|
К
|
All
|
|
|
Дата
|
03.07.2000 15:11:31
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
О творческой "интеллигенции" и о ПОДЛОСТИ
ПОДЛОСТИ В прошлом году натолкнулся, включив телевизор, на “Пресс-клуб”, который вспоминал август 91-го. Собрались осколки тех, кто приветствовал тогда победу ельцинской демократии. Жалкое зрелище! Марк Дейч почему-то решил пропеть гимн Жириновскому, наверное, как собрату по папе-юристу. Дмитрий Быков, выдаваемый за поэта и сидящий в эфире не в пляжных даже, а в спальных пестрых трусах, из которых выпирали ляжки, гордо заявил, что при ельцинском ЧП будет теперь защищать только семью. Это от президентской-то гвардии? — и смех, и грех... Александр Градский призывал гнусавым голосом красить свое парадное, а не протестовать. Сколько же он сам покрасил, интересно? А я вспомнил, что как раз в эти дни исполнилось 65 лет со дня открытия в 1934 1-го Всесоюзного съезда писателей, который открылся 17 августа в Колонном зале и работал аж две недели. Это — яркий урок истории! Доморощенные либеральные литераторы, презиравшие лапотный, якобы раболепный народ, всегда умели говорить в салонах о прелестях демократии, о свободе творчества, но, садясь за письменный стол, выдавали такое, что уже современникам через годы и даже месяцы смешно и неловко читать было. “Александр Федорович оказался живым воплощением революционного и государственного пафоса. Обдумывать некогда. Надо действовать по интуиции. И каждый раз у него интуиция гениальная”. Это ненавистница большевизма Зинаида Гиппиус вопиет о Керенском, который за несколько месяцев бездарного правления с отсутствием всяческой интуиции и привел большевиков к власти. “Если Горбачев убьет кого-нибудь для блага страны, я скажу, правильно сделал!” — ляпнула писательница-демократка Татьяна Толстая и уехала в США. Жаль, что Горбачев не внял либеральному совету... Но вернемся к дате. Сталин понимал, в какой период развития и мирового противостояния вступает страна и, как всякий дальнозоркий правитель, хотел цельной, созидательной, контролируемой идеологии и культуры. Его не устраивали все эти группы, союзики и объединения, где власть захватили гронские и авербахи, проводя свою политику и превознося, -например, Либединского и Безыменского, низвергали Шолохова и Пастернака. Какова была атмосфера, в которой две недели протекал форум главных литературных сил многонациональной державы? Об этом ярче всего скажет пространная цитата из дневника Корнея Чуковского, который писал для себя, даже не рассчитывая на публикацию. “Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Станин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные (Фу-у! — п.Р.), о и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: “Часы, часы, он показал часы” — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: “Ах, эта Демченко заслоняет его (на минуту)”. Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались этой радостью”. Да, радость была неподдельной: вождь назвал писателей инженерами человеческих душ и приравнял литературу к важнейшему государственному делу. А частности — выступления и дискуссии — никого не волновали. Запомнилось выступление Исаака Бабеля, который зачем-то стал говорить не о литературе, а о “Сталине, мудром, родном и любимом”. Собственно, эта речь является как бы стартовой для кампании безудержного восхваления вождя. По иронии судьбы, одессит, забывший про юмор, первый пал жертвой раздуваемого им же культа личности...