От Пётр
К All  
Дата 31.10.2001 15:57:41
Рубрики Прочее;

Последние заметки Джозефа Собрана

- — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - -
Скромные цели бен Ладена
2 Октября 2001 года
 
 
Я такой же как и парень, как то, что думает: «я вопил бы от восторга, если бы бен Ладена раздавили как насекомое». Но помимо этого я знаю, что мог бы впоследствии пересмотреть свои взгляды. Принесет ли безопасность нашей стране, если мы сделаем из него мученика? Попробую-ка я заранее пересмотреть свои взгляды.
 
 
Касательно бен Ладена поразительно то, что провозглашенные им цели лишены крайностей. Он сказал, что он был бы готов отказаться от враждебности к Соединенным Штатам, если будут выполнены три условия: удаление войск США из Саудовской Аравии; прекращение санкций против Ирака; передача палестинцам Правого берега, Газы и Восточного Иерусалима.
 
 
Третья цель поразила меня. Отметим, что в противоположность большинству мусульманских радикалов, он не требует уничтожения Израиля, только лишь его возврата к границам 1967 года. Это не признание за Израилем права на существование; он без сомнения был бы рад, если бы Израиль был стерт с карты мира. Но это относительно скромная цель, чего никак нельзя было бы ожидать от него.
 
 
Отметим еще и то, что в противоположность нашей апокалиптической риторике, у бен Ладена нет видимой враждебности к «свободе» и «демократии». Он не предлагает, не говоря уже о требованиях, чтобы мы изменили наш образ жизни или обратились в ислам — только, чтобы мы покинули его часть мира. Такие внешне-политические цели разделяют многие патриоты Америки.
 
 
Экстремистом бен Ладена делают не его (провозглашаемые) цели, а то, каким способом он хочет их достичь: а именно, убив столько американцев и евреев, сколько потребуется. Парадокс состоит в соединении им оправдываемых целей и фанатических методов.
 
 
Бен Ладен явно не читал Дейла Карнеги. Его методы делают для американцев, по меньшей мере,  сложным принятие его целей. Мы не в настроении говорить: «Да, хорошо, может нам следует как-нибудь сделать эти три вещи». То, что мы могли бы сделать по доброй воле, мы отказываемся выполнить как следствие ужасного насилия.
 
 
На самом деле, многих американцев, которые поддерживают эти цели (даже если поддерживает их многие годы), склонны обвинять в измене или «анти-американизме». Спасибо, Осама.
 
 
Кардинал Edward Egan, архиепископ Нью-Йорка, когда его спросили, не думает ли он, что внешняя политика США могла породить в мире враждебность к этой стране, ответил: «Определенно, нам следует прислушаться к своей совести». Он добавил: «Не обязательно объяснением служит то, что США совершили некоторые преступления, но возможно это и так». Благодаря бен Ладену кардинал будет резко осужден за призыв к самоанализу в такое время, как сейчас.
 
 
Если бен Ладен на самом деле стремится к провозглашаемым им целям, он только доказал, что насилием обычно можно только навредить себе — не плохой урок для нас. Он продемонстрировал несомненный преступный талант, но реакция США сделала невозможным рассмотрение этих вопросов.
 
 
Если, с другой стороны, он отказался от этих целей, то возможно он преследует новую цель: разжечь войну между США и всем мусульманским миром. Некоторые из наших израильских «союзников» также жаждут такой войны и призывают США свергнуть некоторые правительства в этом регионе. Но в случае войны вероятнее всего падут именно те режимы, которые наиболее дружественны нашей стране — именно то, на что рассчитывает бен Ладен. Хотим ли мы пойти на такой риск?
 
 
Одна из вечных человеческих глупостей состоит в убеждении, что развитием войны можно управлять. Практика полностью опровергает это. Даже победа может принести непредвиденную цену: мы в конце концов расплатились за победу в 1991 году над Ираком. Вы можете считать войну справедливой, вы даже можете считать, что она стоила потери Всемирного торгового центра и тысячей жизней, но едва ли вы можете сказать, что предвидели такие последствия. Только сейчас нам предъявили счет.
 
 
В любом случае американская война не оправдывает преступлений бен Ладена. Суть в другом. Когда люди озлоблены, они не согласны на соразмерное правосудие: они стремятся к безмерной мести. Но наши эксперты, судящие с позиций расходов и прибылей, не учли в смете месть.
 
 
 
- — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - -
Добродетель осторожности
4 октября 2001 года
 
 
Споры о «расовых особенностях» ("racial profiling"), которые обычно фокусируются на неграх и преступности, после 11 сентября перекинулись на арабов и терроризм. Справедливо ли объявлять целую этническую группу подозреваемыми? Очевидно это нарушает либеральную этику, но как быть, если это статистически оправданно?
 
 
Шекспиру принадлежит краткое поучение: «Люби всех, верь немногим, ни с кем не поступай несправедливо». Этим он вторит Христу: «Будьте мудры как змеи, кротки как голуби». Будь милосерден, но не будь глуп.
 
 
Даже такая высшая добродетель как милосердие должна быть ограничена земной мерой благоразумия. Христианин должен быть готов к мученичеству в случае необходимости, но при этом он не должен быть безрассуден. Мудрость — даже земная мудрость — моральный долг.
 
 
В противоположность этому либерализм, который часто путают с христианством, утверждает, что наша обязанность — быть наивными. Скажут, что нам — белым американцам, какими мы и являемся — следует избегать разговоров о «расовых особенностях» негров и арабов, как будто жестоко говорить об очевидном.
 
 
Это абсурд, если самоубийство не входит в число наших обязанностей. Мы должны любить других, но не всегда нам следует доверять им. Они могут ненавидеть нас. Но не всегда в этом есть их вина: мы могли дать им причины для ненависти. Или же, по крайней мере, люди, похожие на нас, действующие от нашего имени могут довести некоторых до такой степени ярости, при которой часть из них будет без разбору искать возможности к отмщению.
 
 
В такой ситуации необходима определенная осторожность. Если наше правительство возбуждает ненависть к нам среди некоторых людей, в нашем случае среди арабов, то нам может не остаться ничего иного, как быть несколько настороженными к незнакомым нам арабам.
 
 
Либералы всегда страстно стремятся смешать настороженность с «ненавистью», «слепой предубежденностью», «предрассудками» и тому подобным. Но такие истрепанные обвинения оказываются бессмысленными. Я не могу обвинять арабов за их гнев к нашей стране вследствие того, что она причинила им; но не нарушая прав невинных арабов, я все же должен обезопасить себя от тех из арабов, которые могут выместить гнев на мне.
 
 
Более того, невинный араб без труда поймет это. Он прекрасно осознает, что средний американец после событий 11 сентября стал ощущать беспокойство, когда он летит самолетом вместе с кем-то похожим на араба. Годы назад арабское лицо могло бы напомнить нам Омара Шарифа, сейчас мы не можем не подумать об Осаме бен Ладене.
 
 
Такая реакция опасна не только тем, что может привести нас к неумеренным и ошибочным действиям, но мы можем к тому же лишить себя возможных товарищей и друзей. Осторожность может быть оправданным элементом наших взаимоотношений с людьми, но она должна оставаться только осторожностью. На сколько возможно мы должны быть справедливы, великодушны, открыты и приветливы — я привык считать эти черты присущими типичному американцу (и часто обнаруживал их среди иностранцев, в том числе и арабов).
 
 
Другими словами, следует соблюдать осторожность не теряя трезвого понимания того, что она может оказаться необоснованной в частных случаях. Может случиться, что следующий встреченный вами араб будет совершенно славным парнем. Вероятность того, что он работает на Ладена очень мала. На самом деле бен Ладен может только мечтать о создании непримиримой вражды между американцами и арабами.
 
 
Это, увы, может случиться и с некоторыми американцами. Например, те, кто поддерживают войну могут сомневаться в патриотизме того, кто выражает симпатию арабам и сожалеет о внешней политике США. По нынешним временам, быть хорошим американцем — значит не признавать своей вины, как будто наше правительство никогда не вредило арабам — мужчинам, женщинам и детям, которые не давали этому оснований.
 
 
Учитывая ободряюще ревущие страсти, администрация Буша пока действует осторожно и пытается избежать большой войны. Государственный секретарь Colin Powell проявляет больше такта и мудрости, чем его буйная, радующаяся бомбам предшественница, Madeleine Albright.
 
 
Требования войны звучат громче среди «консерваторов» и «неоконсерваторов», которые почему-то проявляют меньшую заинтересованность в сохранении, нежели в разрушении. Таких людей правильнее было бы называть «разрушителями». Они даже не рассматривают войну как печальную необходимость; они по-детски радуются ей, они считают, что их готовность к избиению иностранцев доказывает их любовь к Америке. Именно эти псевдо-патриоты, которые утверждают, что они отстаивают силу Америки,— те люди, которых нам следует опасаться.
 
 
- — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - -
Вспоминая Джима Барнхема (Remembering Jim Burnham)
11 октября 2001 года
 
 
В последнее время я часто ссылаюсь на Джеймса Барнхема, мыслителя времен Холодной войны, который умер в 1984 году. Мне довелось работать с Джимом (несмотря на почтение к нему, по его настоянию я называл его так)  с 1972 по 1978 годы, когда удар вынудил его уйти из команды Bill Buckley в National Review.
 
 
Сейчас я не соглашусь со многим из того, что говорил Барнхем. Но не смотря на это, чувство уважения к нему стало глубже чем прежде.
 
 
Барнхем всем своим сердцем ненавидел коммунизм и любил свободу. Но существенно важно то, что он ненавидел и любил, ко всему прочему, еще и своим разумом. Он был самым целеустремленным и трезвомыслящим человеком, какого я когда-либо встречал.
 
 
Он был в полном смысле слова джентльмен, получивший философское образование, принадлежавший коммунистической троцкистской анти-сталинской школе. С коммунизмом он порвал из-за того, что был большим анти-сталинистом, чем сам Троцкий (которого Сталин убил в 1940 году). Он стал просто анти-коммунистом, без каких-либо титулов, считая коммунизм опасным вздором.
 
 
Насколько сильно я восхищался Джимом, столь же многих лет мне потребовалось, чтобы понять его. Он никогда не осуждал коммунизм как зло, никогда не размахивал флагом, желая выказать свой патриотизм. Если бы он оказался сейчас здесь, он не стал бы кричать о том, какой ужасный человек Осама бен Ладен; он бы спокойно вычислял наилучшие способы совладать с ним. Он сражался мышлением. Он был явным «макиавеллевцем», реалистом во взгляде на власть.
 
 
Барнхем видел в коммунизме нравственного врага любимых им свобод. Он знал, что с коммунизмом нужно бороться интеллектом, а не голыми эмоциями. Он первым настаивал на бойкоте США Олимпийских игр, которые в конечном итоге послужили орудием пропаганды для Советского Союза.
 
 
Будучи коммунистом, он понимал, почему некоторые люди бросаются в объятья коммунизма, и его ненависть к нему усиливалась его сочувствием к ним. Иногда его сочувствие ошибочно принималось за симпатию и вызывало подозрения в поддержке коммунизма. Но это было сочувствие сыщика преступнику, способность представить точку зрения врага, которому нужно нанести поражение — просто как хороший шахматист должен уметь понимать ходы своего противника.
 
 
Лишенный эмоций стиль Барнхема и его сухой юмор могут произвести неверное впечатление на наивного человека. Он мог ненавидеть коммунизм и при этом увлечься бесстрастным восхищением Сталиным, как мастерским властителем. Джордж Оруэлл однажды ошибочно истолковал Барнхема, увидев в этом восхищении поклонение власти, в то время как оно касалось лишь формы. (Позднее Оруэлл высоко оценил Барнхема, и написал «1984» под его влиянием).
 
 
Сталин знал, как одурачить Франклина Рузвельта и прочих либералов, обманувшихся гуманистическим лозунгами. Показательна фраза Джима о том, что Сталин «знал, что он делает»; а Рузвельт — нет.
 
 
Многие консерваторы видели в Рузвельте абсолютно циничного политика; Барнхем воспринимал его как человека, который, при всем его цинизме, слишком часто говорил то же, что и думал, и принимал за чистую монету любезные слова — такой ошибки Сталин не допускал никогда. В области действий и силы Сталин полностью подчинил Рузвельта. Рузвельт ел с руки у Сталина.
 
 
Барнхем понимал губительность ошибочной недооценки врага. Но это частая ошибка. Когда мы проклинаем наших врагов как «зло», мы склонны предполагать, что они смотрят на себя нашими глазами — в этом основная неудача сочувствия и понимания. Если вы хотите сокрушить бен Ладена, вам следует в первую очередь усвоить, что он не ненавидит «свободу» и «демократию»; он смотрит на свою борьбу совершенно иначе.
 
 
Гений Барнхема состоит в его способности увидеть врага в его перспективе. Если ваш враг — коммунист, вы должны научиться думать как коммунист. Если он мусульманин, то нужно научиться думать как мусульманин. Если вегетарианец, то — как вегетарианец. В сущности, наличие врагов потребует от вас развития чувства иронии — не только по отношению к вашим врагам, но и к себе и к вашим «союзникам».
 
 
Джим любил хорошую шутку, но тоном его юмора была кривая усмешка. Он оценил бы иронию того прискорбного факта, что в нынешней атмосфере его образ мышления оказался бы не желателен в National Review — единственном журнале, где его еретический реализм некогда мог найти отдушину.
 
 
Джим Барнхем любил свою страну по-своему тихо — любил разумом. Сегодня нам мог бы пригодиться его макиавеллевский патриотизм.
 
 
 
- — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - -
Патриотизм или национализм?
16 октября 2001 года
 
 
Нынче пора патриотизма, но так же и того, что легко спутать с ним; а именно — национализм. Они существенно различаются.
 
 
Г.К. Честертон однажды заметил, что Редьярд Киплинг, великий поэт британского империализма, страдает «отсутствием патриотизма». Он пояснил: «Он восхищается Англией, но он не любит ее; поскольку восхищение требует причин, любовь же — нет. Он восхищен Англией, т.к. она сильна, но не потому, что она — Англия».
 
 
Точно так же многие американцы восхищены Америкой вследствие ее силы, а не потому, что они сами американцы. Чтобы Америка была достойна их преданности, он должна быть «величайшей страной на Земле». Если бы она была только лишь второй из величайших, или 19й величайшей, или, не дай Боже, «третьесортной», то она бы совершенно не стоила того.
 
 
Это национализм, а не патриотизм. Патриотизм подобен любви в семье. Вы любите свою семью просто за то, что она ваша семья, а не за то, что она «величайшая семья на планете» (что бы это ни значило) и не за то, что она «лучше» всех других семей. Вас не пугает, когда другие люди точно так же любят свои семьи. Напротив, вы уважаете их любовь, и вы ободряетесь, зная о их уважении к вашей. Вы не видите пользы для вашей семьи во вражде с другими семьями.
 
 
Итак, патриотизм это вид привязанности, национализм же, об этом часто говорят, основан на обиде и соперничестве; он часто выражается в терминах своих врагов или предателей, истинных или мнимых. Он по своей природе воинственен, война является его обычной формой существования. В противоположность ему патриотизм мирен до тех пор, пока его не вынудят драться.
 
 
В этом отношении и патриот отличается от националиста: он может смеяться над своей страной, так же как в кругу семьи могут смеяться над слабостями друг друга. Привязанность считает само собой разумеющимся несовершенство тех, кого любят; патриотический ирландец считает Ирландию смешной, в то время как ирландский националист не видит поводов для смеха.
 
 
Националист стремится доказать, что его страна всегда права. Он на считает свою страну домом, а сводит ее к идее, абсолютной абстракции. Его даже может раздражать непочтительный юмор патриота.
 
 
Патриотизм спокоен. Национализм упрям. Патриот может преданно защищать свою страну, даже зная, что это не правильно; националист будет доказывать, что он защищает страну не за то, что это его страна, но из-за правильности этого. Так, как будто он защищал бы ее, если бы не родился в ней! Националист рассуждает так, будто он совершенно случайно оказался уроженцем величайшей страны в мире — не в пример, скажем, жалкому бельгийцу или бразильцу.
 
 
Поскольку патриот и националист часто используют одни и те же выражения, они могут и не осознавать, что подразумевают под ними совсем разное. Американский патриот предполагает, что националист любит свою страну с той же страстью, как и он сам, не понимая, что на самом деле националист любит абстракцию — «величие нации», или подобное тому. С другой стороны, американский националист склонен к подозрительности в адрес патриота, обвиняя его в недостатке рвения и даже «анти-американизме».
 
 
Когда доходит до войны, патриот понимает, что остальной мир не может превратиться в Америку, потому что его Америка — нечто особое и необычное — память и традиции так же не могут быть пересажены в другое место, как горы и прерии. Он только рад оказаться дома, и легко находит компромиссы с врагом. Он хотел бы, чтобы его страна была просто достаточно сильна, чтобы защитить себя.
 
 
Но националист, который приравнивает Америку к таким абстракциям как «свобода» и «демократия», может считать именно американской миссией распространение этих абстракций по всему миру —  навязывая их силой, если необходимо. Он считает эти абстракции вселенским идеалом, который не может пребывать в истинной «безопасности» до тех пор, пока он не будет принят повсеместно не вызывая возражений; мир нужно сделать «безопасным для демократии» путем «войны за конец всех войн». Мы все еще слышим вариации на эту Вильсоновскую тему. Всякая страна, которая отказывается американизироваться, является «анти-американской», или «страной-изгоем». Для националиста война представляет собой прекрасную возможность изменить мир. Таким путем можно прийти к бесконечной войне.
 
 
Во время военной истерии оскорбленный патриот, считающий, что на его страну напали, может поддаться искушению национализма. С такой опасностью мы сейчас столкнулись.